«То памятник великой боли…»

О поэте, знатоке старообрядчества – «непомерном» Николае Клюеве. (1884-1937)

О связях поэта со старообрядчеством до сих пор говорилось очень мало, бегло, вообще нет исследований его поэзии, насыщенной не только близкими его сердцу реалиями Русского Севера, но и деталями старообрядческого быта и культа. Хотя его стихи буквально пронизаны частицами «Руси уходящей», как и ранние, дореволюционные стихи Есенина.

«Осина смотрит староверкой»; «В златотканые дни сентября Мнится папертью бора опушка. Сосны молятся ладан куря, Над твоей опустелой избушкой»; «В поминальные дни сентября»; «Знать, что небо ввечеру Над избой затеплит свечки, Лики ангелов в бору Отразят лесные речки».

Говоря о конфликте «избяного» (природы, Руси) и «железного» (цивилизации, Запада), Клюев, восклицая «Сын железа и каменной скуки Попирает берестяной рай», осуждает антигероя, попирающего вековечные каноны родных мест: «В хвойный ладан дохнул папироской И плевком незабудку обжег», «У креста простодушною дланью Не поставил сладимой свечи...»

И поруганная тишина ушла далеко от человеческого жилья, в потаенные места (как бы по исторически-духовной логике старообрядчества): «Светлый отрок – лесное молчанье, Помолясь на заплаканный крест, Закатилось в глухое скитанье До святых, незапятнанных мест». То есть, и «лесное молчанье» как бы удалилось в крепкие, нетронутые места – в скиты...

Конечно же, Клюев создает и многочисленные пейзажные «заставки», описания, поэтические образы избяной Руси: «И слезятся жалостно и хило Огоньки прибрежных древень» (1908), «Вон серые избы родного села, луга, перелески, кладбище», «Спят за омежками риги, Роща – пристанище мглы, Будут пахучи ковриги, Зимние избы теплы». В стихотворении «Рожество избы» дается описание возведения крестьянского дома: «От кудрявых стружек тянет смолью, Духовит, как улей, белый сруб... Будут рябью писаны подзоры И лудянкой выписан конек».

Описывает поэт и старинный крестьянский поминальный обряд.

Четыре вдовы в поминальных платках:

Та с гребнем, та с пеплом, с
рядниной в руках;
Пришли, положили поклон до земли,
А после с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допрежь, сытовые хлебы пекла.

Это из стихотворения, посвященного памяти матери поэта. Свою мать Клюев вспоминал как профессиональную плачею, т.е. плакальщицу, знавшую старинные обряды, фольклор и духовные стихи и Писание. В селе Красный Волок, упоминаемом в стихотворении, парни «в моленных рубахах, в беленных портах». Закономерно поэтическое изображение сельского храма:

Моленна в селе – семискатный навес:
До горнего неба семь нижних небес,
Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,
Всех двадцать четыре – заутренний день.
Рундук запорожный – пречудный Фавор,
Где плоть убелится, как пена озер.
Бревенчатый короб – утроба кита,
Где спасся Иона двуперстьем креста.
Озерные схима и куколь лесов
Хоронят село от людских голосов.
По Пятничным зорям на хартии вод
Всевышние притчи читает народ...

Клюев поэтизирует родной край, Русский Север, зиждущийся на незыблемой духовной основе, – это край, «Где рай финифтяной, Где Пушкин говором просвирен Пытает дух высокий свой...» И вдруг – явно мифическое откровение: «К костру готовьтесь спозаранку», – Гремел мой прадед Аввакум» (Клюев, не будучи подлинным потомком Аввакума, реально мог претендовать лишь на духовное родство). Однако поэт оказывается на духовном распутье: «Сгореть в метельном Пустозерске Или в чернилах утонуть?».

И сам себя бичует за пристрастие к словесности: «Словопоклонник богомерзкий, не знаю я, где орлий путь». Если задуматься, то в этих стихах 1916 года можно усмотреть духовное зерно, зародыш тех идейных исканий поэта, которые привели его к созданию потаенно-запретной поэмы «Погорельщина» (название по сути жуткое: это не что иное, как погорелая, сгоревшая дотла родимая избяная Русь с ее вековым укладом).

И духовный урок протопопа Аввакума, оппонента царя Алексея и патриарха Никона, их бесстрашного обличителя, не прошел для поэта даром . Клюев дважды был репрессирован, сослан в Сибирь, его рукописи конфискованы, а в 1937 году он поплатился жизнью за святое слово истины...

В посвящении С.Есенину он воспевает любимый край, естественно, наполненный христианскими образами, деталями староверческого бытия: «Потянуло душу, как гуся, В голубой полуденный край; Там Микола и Светлый Исусе Уготовят пшеничный рай». «Я запел про синие боры, Про Сосновый Звон и скиты» (выражение «я запел» дружески взято – для переклички лир – у Есенина). Перекличка собратьев-единомышленников продолжается и в других посвящениях С.Есенину: «Олонецкие журавли Христосуются с «Голубенем» (название стихов Есенина).

И уже в 1920 году все громче звучит мотив в последующем столь несозвучный «новой идеологии» строительства социализма (и компетентных органов, ГПУ): «За морями стучит телега, Беспощадных мча седоков», «Едут к ним, чтобы в Китеж-граде оборвать изюм и миндаль», «Чтобы радужного Рублева Усадить за хитрый букварь... На столетье замкнется снова С драгоценной поклажей ларь».

В этом «мире железа» сбоку припеку окажется природа, ее пейзажи: «По заставкам Волга, Онега С парусами, с дымом костров!..» Завершается поэтический плач о клюевской Руси глубоко трагическим образом:

Я взгляну могильной березкой
На безбрежность песенных нив,
Благовонной зеленой слезкой
Безымянных прах окропив.

В 1922 году поэт пророчески предсказывает драматизм своего будущего:
Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!

И здесь столь же трагично осмысление судеб России: «Под смоковницей солодовой Умолкну, как Русь, навеки...» Однако поэт убежден, что его песенное искреннее слово отобразит, заключит в себе бездонность России, ширь ее вод: «В мое бездонное слово канут моря и реки».

А в стихотворении «Нерушимая стена» звучат страшные, апокалиптические откровения:

Рогатых хозяев жизни
Хрипов ночных ветров
Приказано златоризней
Одеть в жемчуга стихов.

Это ли не философская по смыслу сатира, памфлет на «новых русских» начала 1920-х годов – «рогатых хозяев жизни». Кто эти новоявленные бесы, мучившие фантазию поэта, истязавшие его любимую страну? Бесы, которым дороги лишь власть и деньги... (Не об этих ли бесах упоминал в своем романе Ф.М.Достоевский: ради абстрактной идеи они способны, готовы убить любого человека, даже своего товарища).

«Душу Руси на крыльях сизых Журавлиный возносит полк», – заключает поэт. И поясняет ключевой образ, ставший заглавием:
Вознесенье матери правя,
Мы за плугом и за стихом
Лик Оранты, как образ славий,
Нерушимой стеной зовем.

И в начале 1930-х годов Клюев напряженно размышляет о непомерных «глухих проселках души», о путях молодого поколения русских людей: «В былое ли внуку укрыться Иль в новое мышкой утечь?!»

В посвящении поэту Павлу Васильеву Клюев упоминает о начале репрессий против него: «Я пил из лютни жумчуговой Пригоршней, сапожком бухарским, И вот судьею пролетарским Казним за нежность, тайну, слово...» И добавляет: «Не сдамся! Мне жасмин ограда И розы алая лампада...» Однако в концовке вновь звучит мрачное пророчество: «А мне доской придавят лоб, как повелося изначала, Чтоб песня в дереве звучала!» (1933).

В другом стихотворении («Кому бы сказку рассказать») поэт в образной форме делится признанием: «В пути житейском необъятном Я лось, забредший через гать, В подвал горбатый умирать» (1932).

В раздумьях о натиске «железа» на край берез, калины, лесных дебрей, медвежьих и рысьих весей лирик выражает исполненное внутреннего драматизма пожелание: «Хочу, чтобы сосновым дегтем, Парной сохатою зимовкой, А не Есенина веревкой, Пахнуло на твои ресницы...»

Глубоко драматично и лирическое посвящение другу поэта художнику Анатолию Яру: «Мои рыданья, пальцев хруст Подслушал жимолости куст. Он, содрогаясь о поэте, облился кровью на рассвете». В этом потаенном поэтическом мире «тлеет, горестней зари, Ущербной, в пазухе еловой, Былое сердце, песня, слово, И угли – души поцелуев!.. Золой расписываюсь: Клюев...»

Глубинной духовной канвой проступает за клюевскими строками текст «Жития» протопопа Аввакума, претерпевшего за веру отцов, вся его судьба великомученика: это и плач, и страдания, и, в конце концов, мучительное сожжение...

А в 1937 году, в разгар Большого Террора, поэт говорит о своей судьбе: «Есть две страны: одни – Больница, Другая – Кладбище, меж них Печальных сосен вереница, Угрюмых пихт и верб седых!» Когда же сердце лирического героя «птичкой из груди перепорхнуло в кущи рая», то его первой песенкой была: «люблю тебя Расея, Страна грачиных озимей!»

Свою сыновнюю любовь к Родине великий русский лирик Н.А.Клюев выразил и в поэмах «Разруха» (1-я главка – «Песня Гамаюна»), «Плач о Есенине», «Деревня», «Погорельщина».

«К нам вести черные пришли, Что больше нет родной земли», «И жгут по Керженцу злодеи Зелено-хвойные кремли». Клюев пишет о горемычной потаенной России, о которой молчат газеты, он видит «Китеж новый и незримый, То Беломорский смерть-канал, Его Акимушка копал, С Ветлуги Пров да тетка Фекла». «Великороссия промокла Под красным ливнем до костей И слезы скрыла от людей, От глаз чужих в глухие топи». Люди, работавшие и сгинувшие на канале, «В немереном горючем скопе... расплавом беломорским В шлюзах и дамбах высят воды». «И рассекают пароходы От Повенца до Рыбьей Соли, – То памятник великой боли».

Однако еще в 1913 году Клюев, завершая стихотворение «Радость видеть первый стог, Первый сноп с родной полоски...», с верой, надеждой и любовью писал о необходимости
Уповать, что мир потерь
Канет в сумерки безвестья,
Что, как путник, стукнет в дверь
Ангел с ветвью благовестье.